Отрывок из беседы директора Фонда «Подари жизнь», члена попечительского совета ЯБЛОКОВ-ФОНДА Екатерины Чистяковой с Алексеем Владимировичем Яблоковым, состоявшейся в январе 2014 года в деревне Петрушово.

Статья подготовлена специально для 68 номера издаваемого «Беллоной» журнала «Экология и право».

В обстановке секретности

В конце 1980-х, непосредственно перед распадом Советского Союза, я активнейшим образом подключился к группе ученых, обеспокоенных экологическим состоянием страны. Это была неформальная группа, не имеющая четких границ, но очень часто лидером каких-то конкретных проектов был Александр Леонидович Яншин. Яншин был вице-президентом Академии наук, очень крупным геологом, лауреатом государственных премий, Героем Социалистического Труда. При этом на фоне множества соглашателей он был своего рода бунтарем. Как геолог он много ездил по стране и понимал естественные природные процессы. Он остро переживал экологическое безобразие, которое царило кругом. А это безобразие сейчас даже трудно представить! Вдобавок все, что происходило вокруг, было засекречено.

Стоило начаться критике проекта переброски стока северных рек – эта переброска засекречивается. Начинается критика пестицидов – пестициды засекречиваются. Радиационное загрязнение и радиационная опасность были полностью засекречены, в том числе и потому, что были связаны с ядерным оружием. Химическое загрязнение было засекречено. Мы действовали, бились, дрались, чтобы разорвать эту секретность. Нас, людей, думающих в одном направлении, было немало: и математики, и физики, и химики, и географы, конечно.

Опасные вещи

Был такой совершенно безумный проект – «Химизация сельского хозяйства». Зачем он понадобился? Затем, что колхозная и совхозная модели сельского хозяйства абсолютно провалились. Были очень низкие урожаи, очень низкое качество продукции. И даже тот урожай, который собирали, в основном погибал. Были знаменитые поездки «на картошку», когда государство в отчаянии посылало студентов, солдат, работников предприятий собирать хоть сколько-нибудь значимый урожай. Это просто смешно. Каких только мер не принимали, чтобы поднять сельское хозяйство! Было и освоение целины, и набор новых пятидесяти тысяч сельских руководителей, когда собрали по партийной разверстке более-менее грамотных людей из промышленности и принудительно поставили председателями колхозов. Логика была такая: если у тебя хороший организационный опыт есть, то, наверное, ты и колхоз потянешь. А Никита Сергеевич Хрущев придумал эту самую химизацию, чтобы с помощью химии получать хорошие урожаи. Мол, пестициды посыплем, и не нужно будет нам ни тракторов, ничего, урожай будет без сорняков, мы его легко соберем. Но это все было проигрышно. В последние годы мы, конечно, покупали огромное количество зерна из-за границы за нефтедоллары и этим жили.

Пестицидами я стал заниматься еще в году, наверное, 1980-м или 1984-м, когда стал думать о том, что кругом происходит, когда стал общими экологическими вопросами интересоваться. Этот интерес, как стрелка компаса, вывел меня на пестициды. Все было засекречено. И мой первый доклад по пестицидам был сделан как материал для служебного пользования (ДСП). Это был доклад 1986 года для Президиума Академии наук, опубликованный ротапринтом в Пущино… Все экземпляры были номерными. Это была идея Яншина – сделать мой материал в виде опубликованного доклада, который можно представить на Президиуме Академии наук.

С пестицидами связана одна из комических историй моего пребывания в Академии наук. Я тогда был только что избранным членкором, и шло общее собрание Академии. Я был избран членкором в 1984 году, значит, это было общее собрание 1985 года в актовом зале университета. Доклад о достижениях советской науки в биологической части делал академик Юрий Овчинников. И вот он говорил о том, какие замечательные пестициды были разработаны и внедрены, а потом началось обсуждение доклада. У зала спрашивают: «Есть ли вопросы к докладчику?» Я сидел далеко-далеко, на самых задворках, рядом с тогдашним директором нашего института Тиграном Турпаевым. И я поднимаю руку, а Тигран хвать меня за пиджак и тянет вниз. Но я руку тяну, выхожу на трибуну и говорю: «Вот Юрий Анатольевич здесь говорил о пестицидах. А все, что я знаю о пестицидах, говорит, что это страшно опасная вещь, что с ними нельзя обращаться так, как мы обращаемся…» Ну и что-то такое очень коротко. Какой-то маленький человечек, сидящий в Президиуме, меня перебивает: «Да что вы такое говорите?!» А я ему в ответ: «Слушайте, я вас не перебивал, когда вы выступали, почему вы меня перебиваете?» Зал замер. Это оказался какой-то член Политбюро ЦК КПСС. И после этого легенды ходили, что Академия наук подняла бунт против Политбюро. Какой-то молодой членкор осадил члена Политбюро.

Был еще проект по производству белковых витаминно-минеральных комплексов (БМК) на парафинах нефти. Химики придумали, что можно с помощью микроорганизмов, которые разлагают нефть, получать белок – белковый витаминно-минеральный концентрат для использования на корм скоту. Это должно было решить проблему кормов. На Западе тоже пробовали это делать, но отказались от идеи, так как белки на парафинах нефти оказались опасными, не такими, как природные. Пробовали рыб кормить, свиней кормить, но отказались. А в Советском Союзе работы продолжились. Было построено семь огромных заводов. Истрачены миллиарды рублей. Но природоохранная общественность того времени была сильно настроена против белка на парафинах нефти, потому что везде (и в Волгограде, и в Ленинградской области), где были построены производства БМК, возникали проблемы со здоровьем. Белок попадал в воздух, вызывал сильнейшую аллергию, болели дети. Как только советская власть прекратила свое существование, эти производства были закрыты.

Предложение Сахарова

Как ученый я участвовал в борьбе против переброски стока северных и сибирских рек на юг. Тогда эту борьбу возглавлял Яншин. Очень много внимания этому уделял писатель Сергей Залыгин. Вообще роль Сергея Залыгина в развитии экологической обеспокоенности очень велика. Он возглавлял организацию «Экология и мир». Это была вроде бы политизированная борющаяся за мир организация. Но на самом деле она все больше и больше боролась за решение экологических проблем. По этой же проблеме работала Людмила Зеликина. Она была экономистом и очень своеобразным человеком. Для нее не было барьеров совершенно. Она легко могла пройти к любому академику, убеждать его. Вот есть люди с таким внутренним чувством собственной правоты. Там, где я постесняюсь что-то сказать, она, не стесняясь, шла и говорила. Она, хотя и играла потом на бирже, была прокоммунистически настроенной, и мы с ней идеологически не совпадали. Но там, где дело касалось экологии, работали душа в душу. Она очень мне помогала.

С Людмилой Зеликиной мы работали и против ленинградской дамбы. Этот проект для защиты Ленинграда от наводнений пробивал Первый секретарь Ленинградского обкома партии Борис Вениаминович Гидаспов. Под строительство дамбы можно было получить огромные деньги, за которые Гидаспов и боролся. Но общественность возмутилась. Опасность была в том, что перекрытие Маркизовой лужи – части Финского залива между Кронштадтом и Ленинградом создаст на выходе «биологический реактор». У Ленинграда не было очистных сооружений. Это был единственный такого класса город с населением три-четыре миллиона человек, у которого не было очистных сооружений вообще. Все стоки от Ленинграда шли в Неву неочищенные.

Закрывая Маркизовую лужу, создатели дамбы получили бы закрытый водоем, в котором будут сконцентрированы и накапливаться патогенные микроорганизмы. Эта проблема привлекла мое внимание. Тут я первый раз столкнулся с Андреем Дмитриевичем Сахаровым. Сахаров – фигура замечательная, цельная и одновременно противоречивая. Он очень цельно посвящал себя конструированию атомного оружия. Потом очень осознанно ужаснулся этому, отошел от создания атомного оружия и стал настоящим гуманистом. Великим гуманистом. Похоже, что так и становятся гуманистами, пройдя в начале пути страшные испытания и осознав, что делают. Ведь это Сахаров потом опубликовал работы, из которых следовало, что одна мегатонна взрыва атомного приспособления в атмосфере приводит в череде поколений к 50 000 смертей. Созданная им бомба, а он сделал самую большую бомбу в мире, 60 мегатонн, была взорвана на Новой Земле. Только от одной бомбы, которую сделал Сахаров, погибнет 3 миллиона человек. И вот, видимо, этот груз вины не давал ему покоя. Когда Сахарова выпустили из Горького, он на одном из общих собраний Академии наук сказал, что есть проблема ленинградской дамбы, и надо создать комиссию Академии наук, и предложил поставить во главе комиссии молодого члена-корреспондента АН СССР Яблокова. Кто ему подсказал? Как? Я не знаю.

К Сахарову тогда все относились с невероятным пиететом, несмотря на то, что он вроде бы был в опале и никаких должностей не занимал. Но все понимали, что Сахаров – это Сахаров. И меня назначили председателем комиссии Президиума Академии наук по ленинградской дамбе. Мы выезжали на дамбу. Наше заключение было таким: дамбу можно строить, но надо сделать ее максимально прозрачной, чтобы там было много технологических отверстий, не закрытых, а зашлюзованных. Недавно позвонил мне такой ехидный человечек со словами, что вот вы в свое время сказали, что дамбу нельзя строить, а сейчас дамба спасла Питер от наводнения. Но мы говорили только, что нельзя строить сплошную дамбу. По-моему, они все-таки построили сквозную. И, конечно, очистные сооружения были сделаны при поддержке Швеции, Финляндии, Норвегии, Германии. Серьезная часть средств на создание очистных сооружений в Питере пошла оттуда, потому что эти страны понимали, что загрязняется вся Балтика.

Проект стал более экологичным

В 1987 году была еще экспертиза по Северной ТЭЦ в Москве, в которой я тоже участвовал. Общественность была против строительства такой ТЭЦ в Мытищах, так как предполагалось, что она будет работать на мазуте. А уже тогда было ясно, что огромные атмосферные выбросы от сжигания мазута, которые там будут, рано или поздно повлияют на Москву и на здоровье москвичей. Я был членом государственной экспертизы, и наших голосов «против» оказалось недостаточно, чтобы остановить строительство. Большинство экспертов высказались за то, чтобы ТЭЦ построить. То есть формально мы проиграли. Но в результате проект ТЭЦ был изменен, и мазут сделали запасным топливом, а главным топливом стал газ, были поставлены фильтры. Году в 1995-м или 1996-м я видел статью энергетиков, которые писали, что протесты «зеленых» помогли сделать проект более экологичным. По тем временам это была лучшая электростанция в России. Мне очень понравилась эта оценка.

Был и еще один проект, с которым пришлось бороться. Проект инициировал Минводхоз. Планировали от Волги, ниже Сталинграда, прорыть огромный канал, который будет идти через Калмыкию в Чограйское водохранилище и по пути орошать степи Калмыкии, «черные земли». Проект стоил огромных денег, и был для исполнителей тем более привлекателен, что проверить траты, когда канал уже выкопан, трудно.

Под руководством академика Яншина мы проделали огромную работу и показали, что канал, который пройдет через Прикаспийскую низменность, понесет с собой только соленую воду, потому что там все засолено. Облицовывать канал, как предлагали потом наши оппоненты, тоже нельзя, потому что это безумно дорого. А без облицовки по каналу будет течь просто рассол. Я сам туда ездил, смотрел, когда часть канала уже была прорыта – это было соленое мертвое море. Вдобавок канал должен был забрать полтора-два кубокилометра воды из Волги. Несмотря на то, что работы по проекту «Волга – Чограй» уже велись, мы смогли застопорить его в 1988 году.

Проект «Волга – Чограй» беспокоил не только академиков. Росла экологическая обеспокоенность и в обществе. На митинг перед входом в Парк им. Горького против строительства канала вышли три тысячи человек. А всего на митинги по поводу канала «Волга – Чограй» в разное время в разных городах вышли триста тысяч человек. Вот какая сила была этих экологических идей.

Бурлило все

У людей зрело недовольство. С одной стороны, чуть-чуть приоткрылась бездна той экологической жути, которая была допущена. С другой стороны, экологические проблемы были единственной разрешенной областью критики. Все было запрещено. Нельзя было критиковать коммунистическую партию. Ничего нельзя было критиковать. А вот по экологии какая-то, пусть дозированная, критика была разрешена. Вокруг каждого из проектов, в которых я участвовал, была серьезная общественная обеспокоенность, бурлило все. После Чернобыля страна изменилась. После 1986 года все экологические проблемы были на слуху. Экологическое движение было невероятно сильное. И поэтому в экологическое движение тогда влились все диссиденты, и монархисты, и все, кто был против власти, против коммунизма. Сознательно или неосознанно, люди подразумевали, что это движение станет тараном, который разрушит Советский Союз.

Плановое хозяйство – одна из причин гибели советской экономики

Экологические проблемы показали, что плановое хозяйство – одна из причин гибели советской экономики. Необходимость выполнять и перевыполнять план, осваивать деньги победила здравый смысл.

Было очевидно, что СССР рушится. Другое дело, что все мы были в эйфории. Я уже с десяток раз был за рубежом к тому времени и представлял опасности западного мира. Но мне казалось, что в целом демократия, выборы, ответственность политиков перед публикой – это мощный инструмент для развития, и в этом направлении и следует идти. Я думаю, что многие в 1989-1990 годах разделяли это чувство, что вот еще немножко, и мы сбросим Советский Союз с плеч – и вперед, к демократическому, свободному, процветающему обществу, где будет главенствовать не идеология, а закон, где люди будут действительно по способностям получать деньги. Люди будут заниматься работой, любимой или нелюбимой, но эффективной, за которую им заплатят. Что эти деньги будут иметь реальную ценность, а не как в Советском Союзе, где были пустые полки в магазинах, и только за валюту в «Березках» можно было покупать какие-то приличные товары.

В коммунистах в советское время были все

Я был коммунистом. В коммунистах в советское время были все, потому что любая активность была возможна только в рамках коммунистической идеологии. В любой публикации нужно было написать: «Карл Маркс (или Ленин) сказал то-то» и дальше можно было развить из этого что-то абсолютно антимарксистское. Но поклониться в сторону классиков марксизма нужно было обязательно.

Будучи коммунистом я придерживался «теории малых дел». Я понимал, что исправить коммунистическую партию невозможно, но в моих силах не допустить в моем окружении никакой гадости: ни политической, ни моральной, ни какой-то еще. Была, например, девятка молодых людей, которая протестовала против вторжения в Чехословакию. В нашем институте обсуждения были, конечно, и при обсуждении Александр Александрович Нейфах сказал: «А я поддерживаю их. Я, если бы знал, тоже бы вышел». Он потом подписывал письма в защиту участников демонстрации на Красной площади. А он тоже был членом партии. Мне пришла команда исключить из партии Нейфаха. А как исключить Нейфаха? Я не могу – он для меня авторитет, и моральный, и человеческий. Я говорю: «Я не буду исключать Нейфаха». Кончилось тем, что я получил замечание по партийной линии.

Вступал я в коммунистическую партию очень забавно. Это было общее собрание в Институте морфологии животных им. Северцова в комнате, в которой сейчас директорский кабинет. Я был секретарем комсомольской организации. И мне задают вопрос: «А кто ваш идеал в науке?» Я говорю: «Как кто? Шмальгаузен». Я тогда только начал заниматься наукой и увидел Шмальгаузена, увидел, как он вел себя в годы лысенковщины, не согнулся, не изменил своим позициям, ушел со своих постов, занялся сравнительной анатомией. И он мне нравился. Все собрание всполошилось: «Как Шмальгаузен? Вашим идеалом должен быть Ленин или Маркс». Но в коммунисты меня приняли.

Раз покаяния нет, то нет и осознания преступлений

В 1988-1989 годах, когда начались гласность и перестройка, мы очень многого не знали. В Советском Союзе прошлое было запретной темой. Даже в семьях родители боялись говорить детям о том, что было с ними, о том, что было рядом, что было во время сталинского террора. Мне моя мать о своих приключениях в годы сталинизма рассказала только тогда, когда я был уже доктором наук. А отец мне так ничего и не рассказывал. Он мне даже не рассказал, что был в Америке в командировке – это тоже считалось опасным. Поэтому для меня, конечно, все эти разоблачения были нарастающим шоком. Они начались не обвально в 1989 году, а исподволь, когда появился «Один день Ивана Денисовича» и все такие вещи.

Когда произошли первые свободные выборы, началась гласность, и многое открылось, я заявил о выходе из партии. Владимир Михайлович Десятов (такой был депутат с Дальнего Востока) убедил меня подробно объяснить мою позицию по поводу коммунистической партии. Он опубликовал это в какой-то местной газете: целый разворот моего объяснения, почему я выхожу из партии. А я просто не видел покаяния, я не видел в партии сожаления по поводу сталинских преступлений. Если бы покаяние состоялось, то я бы остался в партии. А раз покаяния нет, то нет и осознания преступлений. И я не хотел быть лично ответственным за те преступления, которых я не совершал.

Экологический ущерб составляет до 6% ВВП

Моей епархией в Верховном Совете была экология. Моя главная ошибка была в том, что я много сил посвятил тому, чтобы исправить прошлый, советский экологический ущерб, предполагая, что в будущем будет все в порядке. Будут приниматься правильные законы, и прекратится дикое советское экологическое безобразие.

Потом оказалось, что хлынувшая к нам «западная пена» стала организовывать у нас производства еще хуже по своим экологическим качествам и последствиям, чем это было в Советском Союзе. В Советском Союзе были хоть какие-то нормы и их как-то соблюдали, а сейчас не осталось ничего.

Все это закончилось совершенно дикими подкупами, официальными или неофициальными. Значит, гораздо больший ущерб, многократно больший, наносится нашей природе. В прошлом году даже министр Донской сказал, что экологический ущерб составляет до 6% ВВП. Весь прирост ВВП 1,2-2%, а ущерб, который каждый год наносится природе, в несколько раз больше, чем прирост. То есть хозяйство идет вразнос. Как можно вести домашнее хозяйство, если ущерб в результате твоей деятельности больше, чем прибыль, которую ты получаешь? «Экологическая каша», жуть, в которой мы сейчас живем, растет из начала 1990-х годов, когда мы проглядели это.

Мы были политическим прикрытием

Параллельно моей экологической деятельности как зампреда Комитета по экологии Верховного Совета СССР я вошел в Межрегиональную депутатскую группу. Эта группа сложилась из людей демократической направленности, настроенных против коммунистов. Это была первая (!) политическая оппозиционная сила в Советском Союзе.

В Межрегиональной депутатской группе состояло, наверное, человек 150 в общей сложности. Я входил в ядро этой группы. И там я познакомился с Геннадием Бурбулисом. Бурбулис был из Свердловска, и он был очень близок к Ельцину, и, собственно, Ельцин сделал его своим главным идеологом. Позже, в 1990 году, когда Ельцин стал Председателем Верховного Совета РСФСР, он назначил Бурбулиса своим полномочным представителем. А после распада СССР Бурбулис стал фактически вторым человеком в новой России. Он был Секретарем Государственного совета Российской Федерации и Первым заместителем Председателя Правительства России.

Бурбулис и остальная группа людей, которые были около Ельцина в начале 1990-х годов, понимали, что Советский Союз долго не просуществует. Становилось ясно: Украина отделяется, Прибалтика отделяется, Россия в лице Ельцина и Верховного Совета РСФСР тоже хочет идти своим путем. Очевидно было, что конструкция Советского Союза рушится. Но мы не представляли себе, что это произойдет так молниеносно. Я говорю «мы», хотя имею в виду в основном политических деятелей.

Я вспоминаю, что мы рассчитывали в начале 1990 года с Бурбулисом, Шахраем и другими, что у нас есть года три, пока Россия будет набирать все большую и большую самостоятельность внутри Советского Союза. И за эти три года нужно обеспечить переход от советского управления к тому, чтобы Россия стала полностью самостоятельной.

Тогда по инициативе Бурбулиса была создана система академий государственной службы. Предполагалось, что там-то и возникнут такие новые, преданные России управленцы. Это будут хотя и чиновники, но реально хорошие, нормальные люди, которые будут управлять Россией. Но затея с подготовкой таких чиновников полетела в тартарары, потому что все события начала 1990-х произошли мгновенно и постепенной смены кадров не получилось.

У нас были разговоры о том, что надо бы запретить коммунистическую партию. Была идея закрыть коммунистическую партию по суду за ее преступления. Но по суду запретить коммунистическую партию не удалось. Может быть, это не такая трагическая вещь, как КГБ, потому что коммунисты выродились и разделились на десятки мелких партий, где-то даже сдвинулись в сторону социал-демократии. Но, к сожалению, идея Михаила Сергеевича Горбачева – постепенно превратить коммунистическую партию в социал-демократическую – не удалась.

Мы, члены Межрегиональной депутатской группы, интеллигенция, которая пришла во власть с надеждой, что, наконец, наши усилия будут востребованы, не видели следующего: мы не управляли страной. Уже тогда страной реально управляли другие люди. Мы были как бы политическим прикрытием. Осознание этого пришло очень поздно. Может быть, и хорошо, что поздно, потому что мне иначе трудно было бы работать с полной отдачей, заниматься экологическими проблемами.

Я иногда думаю: «В чем мы, люди, которые хотели изменить Россию и поставить ее на нормальные рельсы цивилизованного развития, ошиблись?» Мы проглядели очень быструю связку криминала с силовыми структурами и разделение страны между криминальными группами. Дальше ситуацию мы уже не контролировали. Во всяком случае, я уже не участвовал в этом контроле.