возможно, это черный ящик в вашем комоде

КАК ПОЯВИЛОСЬ ЭКОПРЕСТУПЛЕНИЕ
– Наверное, рождение термина «экологическая криминалистика», сопровождалось определенным сопротивлением среды, которая считает это слово «своим».
– Нет. Это закономерный процесс. Наша эволюция в этой области начиналась очень интересно. Люди моего поколения, которые сейчас работают в области экологии, не могли получить профессиональной подготовки эколога. Это сейчас возникло около сотни специализированных кафедр. Те же, кто начинал раньше, а теперь занимается экологической безопасностью, прежде были физиками, химиками, энергетиками, оптиками, конструкторами, зоологами. Я, по начальному образованию, по первой кандидатской диссертации – радиохимик. И естественно, когда занимаешься проблемами аналитики и переходишь к проблеме аналитики экологической – определению загрязнения окружающей среды с учетом экосистемного подхода, убеждаешься, что это другая аналитика. Ищешь направление исследования, и непременно возникает вопрос, куда двигаться. И вот выбор генерального направления подсказывает правовое поле. Потому что в области экологии все результаты каких-то определений, исследований, контроля, мониторинга, в конечном счете, имеют денежный эквивалент. Ну, вот закон об охране окружающей среды от 10 января 2002 года предусматривает обязательную компенсацию вреда, нанесенного окружающей среде. Как выразить антропогенную нагрузку в рублях, копейках, центах, йенах, – этим много занималась школа профессора Донченко, Владислава Константиновича, директора нашего института и сделано очень много для того, чтобы можно было перейти к расчетам…

– А если вернуться к «сопротивлению юристов»?
– Собственно каждая давняя устоявшаяся научная область естественно является кастовой. Юристы это каста. Военные – это каста. Железнодорожники – тоже каста. И естественно каждая каста защищает себя от специалистов из других областей. Не то, чтобы она относится к ним враждебно, а просто у касты есть инстинкт самосохранения, сознания своей «отдельности». Сознания своей правоты в тех вопросах, где она является структурой, определяющей направление развития исследований. И единственное, что я мог, чтобы договориться с юристами, это изучить их язык. Тогда ожидался новый Уголовный Кодекс. Это 93-й, 94-й годы. Я понимал, что будут новые правила, и стал читать очень много юридической литературы, изучать их язык. Потом рискнул приходить на их семинары, беседовать на их темы. А с января 97-го года позиция сильно изменилась.

Мы сейчас больше говорим об экологической безопасности, нежели об экологии. Ну, понятно, экология – термин стершийся. Это и система взглядов, мировоззрение. Экология это и биологическая наука. Экология это и сумма технологий, направленных на то, чтобы снизить антропогенное воздействие. Мы же говорим об экологической безопасности. Это то состояние защищенности, которого можно достигнуть и каким-то образом скомпенсировать воздействие на среду. И вот случился очень интересный и резкий перелом. 1 января 1997 года вышел новый Уголовный кодекс, в котором впервые в истории России появилась 26 глава – «экологические преступления». С этого момента экологическая безопасность стала частью национальной безопасности государства. Такой же полноправной частью, как безопасность военная, информационная, экономическая, демографическая. Потому что каждое государство, даже такое странное, как наше, оно, конечно, «криминализирует», то есть объявляет преступлением деяние, действие или бездействие, угрожающее государственной безопасности. Так строятся все уголовные кодексы. И вот с 1 января девяносто седьмого года экологическая безопасность стала частью национальной безопасности. Понятно, — если возник феномен экологической преступности, если возникло в Кодексе описание какого-то деяния, которое трактуется, как угрожающее экологической безопасности, значит, с этого момента стало возможным и изучать феномен экологической преступности. Чисто формально время для того, чтобы рассматривать этот феномен наступило.

И я постараюсь показать, как правовое поле водит руками химиков, физиков, биологов, микробиологов, приборостроителей, инженеров и так далее. Потому что все это–вот обеспечение области экологического контроля, экологического мониторинга, в области реального достижения состояния защищенности, экологической безопасности, оно должно быть построено на применении новых исследований, новых разработок, которые выливаются в какие-то новые методы и системы контроля.
Мы начали активно работать с юристами. Тогда и возник этот термин «экологическая криминалистика»…

– А казалось, что экологическую криминалистику вы обозначили за много-много лет прежде, чем в Уголовном Кодексе появилась глава «экологические преступления».
– Термин «экологическая криминалистика» мы стали употреблять впервые в середине 90-х годов.

– Да-да.
– А впервые опубликовали материалы с обоснованием, объяснением в 97-м году. Тогда мы провели большой круглый стол, на котором были представители криминалистического отдела ГУВД, которые занимались исследованиями в этой области, и университета МВД, и юристы из университета. Во время дискуссии долго обсуждали термин, и в конце концов точка зрения о том, что такая научная дисциплина должна создаваться, восторжествовала. Сейчас уже в тех монографиях, которые выходят в области экологического права, говорится, что эта наука развивается. Впервые в истории читается курс экологической криминологии экологической криминалистики на кафедре экологической безопасности Балтийского института экологии, политики, и права (БИЭП), которую я веду уже с 1997-го года (это базовая кафедра нашего института, одна из двух – кафедру в Санкт-Петербургском государственном университете ведет профессор Донченко). И это очень интересный курс. Почему «экологическая криминология» и «экологическая криминалистика» имеют право на жизнь? Почему они другие?

ПРЕСТУПНИК И ЖЕРТВА
Существует много отдельных областей криминологии. Криминология экономических преступлений, криминология различных преступлений против личности, преступлений, связанных с оборотом наркотиков. Здесь же всё другое. Другой преступник. Мы привыкли к тому, что преступник, это маргинал, это асоциальный тип, который живет по своим законам, в своем мире. У него свой язык, своя этика. Здесь преступник встроен в социум. У него есть работа. Но ни то страшно, что у него есть работа. Страшно, что у него есть квалификация. Это от «синего» до «белого воротничка»: от оператора и водителя до главного инженера, генерального директора и выше. А поскольку у него есть квалификация, он прекрасно ведает, что творит. Он совершает так называемые квалифицированные преступления. У меня есть очень хороший знакомый, профессор Чешко, который занимается экспертизой пожаров. Он говорит, что нет ничего противнее и тяжелее, чем расследование квалифицированного поджога. Так что здесь преступник особенный.

Теперь о жертве преступления. Жертва преступления против личности обычно, если она жива, знает, что она – жертва. Здесь же жертва может несколько лет не знать, что она стала жертвой. Химический канцерогенез, как вы понимаете, может развиваться десять и пятнадцать лет. Жертва коллективна. Жертва анонимна — жители города, поселка. области, региона.

При этом удивительно высок процент латентной, то есть скрытой преступности. По другим видам преступности, по расчетам разных групп исследователей, в экологической преступности в России латентность составляет сейчас 97-99 процентов. То есть из 100 преступлений 1 — 3 выявляются, а сколько доходят до суда, а сколько до конкретного наказания, а сколько до компенсации! То есть сейчас практически экологическая преступность не наказана.

ВЗЯТЬ СЛЕД!
Я буду говорить, в основном о преступлениях, связанных с эмиссией вредных веществ в атмосферу или в воду. Считаю этот тип самым опасным. Почему именно в этом направлении и нужно работать, кстати, это тоже подсказано правовым полем.
Итак, еще один момент. Это уже не криминология, а криминалистика. Сам след экологического преступления.

– Это нас особенно интересует!
– Криминалисты привыкли и очень хорошо научились работать со следами, которые сравнительно легко фиксируются, легко изымаются — следы отпечатков пальцев, следы зубов, следы транспортных средств. Следы отслоений и наслоений при ударах транспортных средств. Скажем, нагар от канала ствола на пулевом отверстии лацкана пиджака, следы крови и биологических жидкостей. Вот такие маленькие и удобные следы, их легко фиксировать, легко извлечь, — это, как правило, «микроследы». А в экологической криминалистике следом является что-то огромное. Если это сброс в реку, в открытую акваторию или выброс в атмосферу, то по воле волн и ветра, эти химические следы могут распространяться на огромные территории. Это следы, которые носят характер трансграничных переносов, и чтобы как-то регулировать воздействие этих следов, нужны координированные усилия государств, которые подвергшихся действию этих следов. Кроме того, след, попадающий в природную матрицу, очень быстро изменяются. В воде вредные вещества гидролизуются, металлы комплексуются в воздухе окисляются, подвергаются фотолизу, то есть проходят какое-то врем и след изменяется настолько, что доказать тождество вещества, извлеченного из следа и тождества вещества из потенциального, возможного источника загрязнения делается с каждым часом все труднее. Невозможность повторно отобрать пробу следа. Поскольку они огромны – на сотни тысяч километров распространяются, возникла еще одна уникальная особенность экологической криминалистики. Это единственный вид криминалистики, где работают спутниковые методы. С их помощью видны и нефтеразливы и загрязненные области акватории, в момент ледостава виден загрязненный лед, и понятно, откуда пошла вода в этот лед. Можно вычислить какую-то предысторию этих загрязнений.

– А мы тоже знаем экзотический метод. Гринпис метили радиоизотопами деревья старовозрастных лесов, спиленного браконьерами, чтобы следить, куда его повезут.
– Вы упомянули «зеленых». Я хочу об этом сказать. Они хорошие ребята. Честные, благородные…

–…Осторожнее! Как будто, вы готовы произнести «но»?
– Я произнесу обязательно. К сожалению, они очень часто патологически неграмотны.

– Думается, вы не заметили, как «зеленые» изменились. Выросло другое поколение.
– Дай Бог! Но пока они живут в мире мифов и предрассудков. Их часто используют.

– Ну, как всех…
– Да… Их кормят сырым мясом, гладят против шерсти. И выпускают решать какие-то экономические и политические противостояния. Сейчас в Европе стоит шум. Европейские зеленые экологическим молотком заколачивают изнутри окно в Европу. Они объясняют, что мы должны прекратить строительство портов в Петербурге и области, а вывозить свои товары через порты Финляндии, Германии, Литвы, Эстонии, Польши…

– Вы несколько упрощаете, мне кажется, проблему… Вообще мы в теме. Ясно, что здесь бывают спекуляции, раз существует экономическое противостояние и денежный интерес. Но есть ведь еще и территории, которые от бесконтрольного «размножения» портов могут пострадать, хотя могли бы быть местом отдыха. Или уже являются охраняемыми, как Кургальский заказник или Березовые острова…
– Конечно, я изложил это схематично… Но я знаю, только одно, чем больше человек знает, тем меньше вероятность, что он окажется орудием в чьих-то руках…

– Совершенно согласны…
– Чтобы идти по следу, нужно взять след! То есть нужно понять, что произошло нечто, требующее проведения каких-то следственных действий. А чтобы понять, что нужно делать, чтобы «взять след», какие следы брать, как их брать, тоже пришлось идти в криминологию. ГИЦ МВД, – по-моему, это расшифровывается, как Государственный Информационный Центр МВД. – публикует ежегодно отчеты о состоянии преступности в Российской Федерации. Мы стали собирать статистику о российской экологической преступности по статьям за все годы. И оказалось, что все экопреступления, которые регистрируются на территории страны, можно разделить на три группы.

БОБРЫ ПОУМНЕЛИ
Первая группа нас интересует довольно мало, это преступления, связанные с нарушением правил. С нарушением правил работы каких-то заповедных объектов, с нарушением охраны шельфа, с нарушением условий мест обитания зверушек, занесенных в «красную книгу». Я думаю, что как только возникнет прописанная в новом законе жесткая система государственного экологического контроля, которая совмещает функции полицейские и контрольные, с этими преступления ми все будет существенно более благополучно.
Два других типа интереснее. Преступления, связанные с нарушением правил использования и добычи биоресурсов: незаконная порубка деревьев и кустарников, уничтожение лесов, незаконная охота. По этим видам преступлений выявляемость согласно нашей статистике – от 800-900 до нескольких тысяч преступлений в год по каждой из этих статей.

— Все равно чудовищно мало для нашей страны… В наших условиях.
– Не знаю. Все-таки это тысячи. До 8 тысяч в год по некоторым статьям. А вот преступления другого типа, связанные с эмиссией веществ из наших технологических циклов в объекты природной среды. Загрязнение атмосферы, порча земли, загрязнение морской среды акваторий или недолжное обращение с отходами или с металлургическими отходами. По этим преступлениям от 0 до 7-8, не тысяч, а штук в год. Можно верить такой статистике? Конечно, нет. Это тот самый вариант, когда мы видим скрытую преступность, которая существует, но о ней нет данных в статистике. Теперь сопоставим опасность от разного вида преступлений. Преступления против биоресурсов и преступления, связанные с эмиссией загрязняющих веществ. Какой вид преступности опаснее. И, уж простите, скажу слова, может быть, странные в устах эколога. Вырубили лес. Конечно, это безобразие! Изменился уровень грунтовых вод. Погибли места обитания. Как-то изменилась экосистема. Посадили новый лес. Проходит 70-80 лет, и он вырос, стал зрелым. Что-то восстановилось, природа залечила раны. Не посадили ничего. Вырастет сорный лес. Но это будет новая экосистема, новые ниши для обитания зверья, новый объект биоразнообразия. Не без потерь, но природа это залатает. Даже тайга сибирская.

–…Думаю, многие с вами не согласятся.
– Я знаю. Но, тем не менее, за 180 — 250 лет восстанавливается даже кедровая тайга. Это цифры лесоводов. Хотя мне кажется, что вырубил 100 деревьев – посадить надо 105. Но все равно лес рубить надо. Это природа залатает. С болью, с потерями, с кровью, не на нашей жизни, при жизни внуков, но справится. Другой пример. Убили, предположим, последнего лося в ленобласти. Прибегут из Финляндии, размножатся, заполнят экологическую нишу.

– Волки прибегут…
– И волки тоже. Помните, в 80-е годы было очень модно расселять бобров в тех местах, где бобры когда-то жили. По летописи. Поселили. Сейчас с ними борются. Искусство охоты упало. Бобр поумнел. Размножились они хорошо. Они великолепные гидротехники и сейчас своими сооружениями затопляют большие лесные массивы, и сейчас с ними приходится бороться. Так что первый тип преступности, по которому умеют хорошо работать наши правоохранительные органы, он, в принципе, для биоты не смертелен.

– Все-таки это не бесспорно. Нельзя промолчать. Вот самый простой пример. Есть же степи, которые были когда-то лесами, и которые не покрылись лесом.
–Безусловно, но здесь им может помочь человек. Это можно восстановить. Вон американцы затратили 20 лет и 19 миллиардов долларов и вычистили Великие Озера…

– Более того, в американском штате Вермонт, который к концу 19-го века был почти безлесым из-за бестолкового хозяйствования фермеров, сегодня 80 процентов территории занято лесом. По большей части, выращенным искусственно. Да, мы знаем эти примеры – Великие озера в Америке, Рейн в Германии. Но эти факты не делают такие преступления более простительными.
– Я все хочу узнать, какова судьба тех лесозащитных полос, о которых я очень много в детстве слышал. В «сталинские годы» были огромные работы по защите от суховеев. – Сейчас они должны поспеть. Что-то о них не слышно ничего…

– Наверное, их уже вырубили давно. И употребили. Или рубят сейчас… Их же сажают в таких местах, где ими захочется воспользоваться…
– Да, там, где дефицит леса. Я помню эти кадры, когда чуть ли не на ювелирных весах афганцы взвешивают дрова. Да! Так вот второй тип – преступления, связанные с химической агрессией против биосферы, мне представляется самым страшным.

ХИМИЧЕСКАЯ АГРЕССИЯ
– Потому что, если возникают нарушения на генном уровне, это несовместимо ни с качеством жизни объектов биоты, ни с самой жизнью. И это уже неисправимо. Невосполнимо. Я сначала долго думал, что эта вот моя нацеленность на второй тип преступности, (третий, скажем, «административная преступность» — решается проще), он в какой-то мере…

–…определяется вашим образованием и профессиональной биографией?
– Да. Иногда я думал, она небесспорна. Это было до тех пор, пока я не открыл с удовольствием, подпрыгивая от нетерпения, Закон об охране окружающей среды, который вышел 10 января 2002 года. Честное слово, с людьми, которые готовили этот закон, мы не сговаривались.

– Ну, почему? Ведь среди них были люди, с которыми ваш институт постоянно сотрудничает.
– Были. Но мы это не обсуждали. Это совершенно одинаковый логический ход, который привел к одинаковому логическому решению. Коль скоро закон определяет, обязательное возмещение вредного воздействия, нанесенного природной среде, то законодатель обязан был разъяснить, что же он понимает под термином «негативное воздействие». И естественно в 16 статье законодатель пишет: «под негативным воздействием понимают». А дальше перечисляет то, что, по нашей с Мариной Николаевной Никаноровой классификации, оказывается преступлениями второго типа. То есть, именно преступления, связанные с эмиссией каких-то вредных веществ в объекты окружающей среды. А все остальное: и административные преступления и биоресурсы, он прячет скромно за одной маленькой строчечкой: «и иные виды негативного воздействия». То есть я понял, что мы шли в правильном направлении. Как шахтеры, которые роют туннель под землей. И вот встретились.

Потому что на самом деле это очень острый и очень жесткий закон, который нарисовал мощную вертикальную систему государственного экологического контроля. Создан серьезный институт инспекторов госконтроля, защищенных законом. Вырисовывается смешная картинка – природоохранный инспектор с пробоотборником в левой руке и автоматом – в правой. Он, по сути дела, нацелен на борьбу с «химическими», так будем называть для простоты, преступлениями против экологической безопасности. И тогда сразу возникает загадка. Чему учит криминология, как снизить преступность?

Есть два пути. Один очень хороший, но очень долгий – образовательный. У нас в России существует очень интересная система образования в области экологической безопасности. Она напоминает крест. Система непрерывного экологического образования – от детского сада до крышки гробовой, вузовская и поствузовская, потому что жизнь меняется очень быстро. И человек, который работает, должен учиться всю жизнь, потому что иначе он через 3-4 года уже отстанет. И система горизонтальная — сквозного экообразования, когда экологическая компонента входит в любой курс. Ну, понятно, в курсе химии говорится об экологическом контроле, в курсе физики об экологическом воздействии излучений, в курсе биологии – понятно, математики считают там развитие, динамику популяций. В каждом нормальном, школьном или вузовском курсе должна быть экологическая компонента. И есть не меньше сотни экологических кафедр. Три кафедры экологической безопасности, две я назвал, а еще одна – в Москве в Академии управления при Президенте Российской Федерации. Но это три кафедры, которые готовят специалистов широкого профиля, готовых управлять рисками. А остальные экокафедры готовят специалистов более четко направленных. Понятно, что выпускник экологической кафедры Университета путей сообщения и тот, кто учился в целлюлозно-бумажном институте, – это разные специалисты. Каждый обеспечивает экологическую безопасность в своей отрасли. Но пройдет какое-то время и люди, окончившие эти кафедры, станут лицами, принимающими решение в этой области. Ситуация будет существенно более спокойной. Но чтобы это вошло в плоть и кровь, в сознание и подсознание, стало способностью жить только по законам экологической безопасности, нужна смена поколений.

ВТОРОЙ ПУТЬ
Второй путь очень любопытный. Чтобы понять политику нашего государства в области экологической безопасности, нужно читать труды разных ученых, разных людей. И мы внимательно анализировали труды молодого ученого, кандидата экономических наук, Владимира Владимировича Путина. Очень интересные работы писал всегда человек. Еще в 90-е годы. Мы смотрели его диссертацию, читали его работы, которые были опубликованы в разных журналах. перепечатывались даже «Зеленым миром». Что любопытно, это, конечно, работы, которые он писал сам, там изобилие деепричастных оборотов. Это явно. Это выстрадано. У меня такое впечатление, что сотрудник нашего института писал. Примерно та же самая идеология.

– Может ли это расцениваться, как предвыборная агитация?
– Думаю, что нет. Материал будет готовиться к печати. И в любом случае выйдет после 14 марта.

– Жаль, что вы так хорошо считаете.
– Кроме того, я много студентам объясняю, почему маятник так шарахается из стороны в сторону. Почему сначала вводится уголовный кодекс, а потом без объявления войны одним указом ликвидируется Госкомэкология. А потом вводится этот закон. Госкомэкология у меня не вызывает ни жалости, ни сочувствия.

– У всех людей из этой сферы, она вызывает смешанные чувства. И все же это что-то наше. И нельзя на него руку поднимать.
– Да. С одной стороны, из этой Госкомэкологии сделали департамент Министерства природных ресурсов, а одной из статей закона запретили совмещение деятельности в области эксплуатации природных ресурсов и в области государственного экологического контроля. Это очень интересная юридическая коллизия…

– …то есть погибнет и министерство природных ресурсов?
– А вы знаете, я предрекаю им большие неприятности, потому что нельзя превращать свою профессиональную работу в систему откупов и за деньги малые позволять многие безобразия. Здесь я целиком на стороне Путина. Тем не менее в мае 2000 года все помнят, что горела телебашня, а кто помнит, что «зеленые» устраивали чуть ли не референдум, утверждая, что теперь осталось 2 страны в мире, которые не имеют органа экологического госконтроля Россия и Гондурас. Потом все это тихо прекратилось…

– Нет не тихо. Огромное количество людей по всей стране подписалось под желанием провести референдум на эту тему. И «зеленые» организации судились потом с центризбиркомом, не признавшим часть подписей. Совсем не тихо.
– Так или иначе, позицию Путина я объясняю студентам, объясняю аспирантам, но объясняю, исходя из работ самого Путина. Это интересно, действительно интересно.

– Она очень противоречива, по результатам…
– Тем не менее, вот он перечисляет серию мер, чтобы упорядочить, сделать безопасным ресурсопользование. И, как говорит одна моя знакомая, — «рубль дам, если угадаешь», какую меру он ставит на первое место? Ужесточение уголовной и административной ответственности за различные нарушения в этой области. И с точки зрения криминологии, здесь место, где он прав не совсем. Криминология учит, что ни усиление, ни ужесточение наказания, а обеспечение его неотвратимости снижает преступность. Но какое же может быть обеспечение неотвратимости наказания при этой латентности? Вот детектив. Вот завязка.

…И тут мы берем след.
– Здесь нужно взять след! Нужно резко снизить латентную преступность. Причем, с точки зрения администрации нашей высокой на всех уровнях, невыявленные преступления, это преступления, не только не наказанные, это преступления неоплаченные, некомпенсированные. Вот тут уже вырисовывается большая очень система — и экономическая, и правовая и социальная, воспитательная. Что делать? С одной стороны, мы не можем быстро, в реальном времени выявлять безобразия, связанные с незаконной, аварийной, либо нелегальной эмиссией, сбросами, либо выбросами в атмосферу. А ведь эти действия можно сделать за 10-15 минут, слить цистерну железнодорожную куда-нибудь в ручеек. В зависимости от вязкости жидкости, за 20-30 минут. Не больше. А такие быстрые действия должны быть отфиксированы. Желательно в реальном времени. Желательно, чтобы можно было сразу отобрать пробу. Возникает такой вот Идеальный Конечный Результат. ИКР. Нас учили всегда, что если возникает задача, которую не решить. Вы не знаете решения. Вы догадываетесь, что решения, может быть, еще и нету. Нужно нарисовать так называемый «ИКР». Придумать его, нафантазировать: «Если бы я был Хоттабычем, что бы я построил?» Когда построишь ИКР, можно поискать к нему дорожку. Одну, другую, третью. Это такой прием. И когда мы стали рисовать ИКР, нам стало плохо. Потому что Идеальный Конечный Результат оказался нелепым: мы должны в каждой точке, где нарабатываются, фасуются, терминально обрабатываются, перевозятся (а это не точка уже, а линия)…

–… употребляются…
– разгружаются, употребляются, утилизируются, уничтожаются, захораниваются складируются опасные вещества. В каждой этой точке должна быть какая-то вещь типа «черного ящика» в самолете, которая записывает качество воды, воздуха. Про почву пока не говорю, — это отдельная, страшная совершенно область (страшная для химика). В реальном времени эти датчики должны гнать сигнал в какие-то центры. И в случае возникновения химической аномалии кто-то на этот сигнал должен реагировать. Представьте себе, сколько таких точек на необъятных просторах нашей великой родины. Сколько таких приборов, таких датчиков, «черных ящиков» надо. Какая должна быть структура и инфраструктура, для того, чтобы производить, устанавливать, обслуживать, связывать, реагировать на эти сигналы. И понятно, что такая система тотального слежения на всех этапах. Такая мечта для Лаврентия Павловича Берия, конечно, не может быть реализована ни в одной стране. Потому что ни она стране не может пойти на такую безумную авантюру. Но, оказывается, решение не то, что нужно искать, оно уже найдено! Оно существует много лет. Оно живет рядом с нами. Мы им пользуемся вовсю. Более того, мы к нему настолько привыкли, что перестали замечать. Решение, как всегда, стоит на потолке. Там стоит маленький, дешевенький датчик пожарной сигнализации.

– Он с радиоизотопом?
– Нет, слава Богу, это датчик не изотопный. Хотя по поводу изотопов, стоит поговорить о чернобыльской изотопобоязни. Она убила ценную отрасль приборостроения…

– Она уже возродилась.
– Ну ладно. Два миллиона объектов. Объектов, а не датчиков. На каждом датчике десятки-сотни объектов, сейчас связаны системой датчиков пожарной охранной сигнализации на всей территории. России. Эти датчики — сложные, наукоемкие приборы. Там, как вы сказали и изотопные есть. Есть основанные на реверберации звука, есть основанные на инфракрасном излучении, на применении лазера.

Это датчики охраны помещения, это датчики охраны периметров, датчики химические, датчики физические. То есть это сложные наукоемкие приборы. Есть люди, которые их разрабатывают, есть люди, которые их серийно, большими сериями, десятками миллионов изготавливают. Есть люди, которые их устанавливают, объединяют их в сети. Есть люди, которые слушают сигналы датчиков по этим сетям, — их зовут «милиция», «ОМОН», «пожарная команда», — и они оперативно, в реальном времени, реагируют на срабатывание этих датчиков.

Понятно, датчики стоят очень прилично. Хорошая система охранных датчиков в банке — это не десятки, а сотни тысяч рублей. И на это идут. Больше того, государство за это не платит. Потому что по СНИПу, по нормативным документам, ни один объект — банк, библиотека, завод, школа, цех, спортивный зал, — все, что угодно не может быть сдан в эксплуатацию, пока не будет оснащен этими системами датчиков, и эта система датчиков не будет принята, как работоспособная соответствующими службами. И всегда платит за это заказчик. Но в общей стоимости проекта стоимость системы пожарной и охранной сигнализации объекта, это шкурки, это доли процента… Поэтому вот такая вещь возникла. А чем она отличается от того Идеального Конечного Результата, безумного, который мы обсуждали? Ничем.

Вопрос, какие должны быть датчики для экологической сигнализации. Мы понимаем, что это функциональные и стоимостные аналоги датчиков пожарно-охранной сигнализации. Мы понимаем, что это должны быть недорогие приборы, которые где-то устанавливаются, включаются в сеть и гонят в сеть информацию, не нуждаясь в ревизии, в обслуживании, не нуждаясь в заправке реагентами. Они не должны делать детальный анализ. Действительно, датчик, который срабатывает в банке, не сообщает: «В банк залез Иванов Иван Иванович, паспорт такой-то, прописан там-то». Датчик зазвенел, что-то произошло. Приходит специалист с автоматом и разбирается – муха на него села, крупная кошка пробежала, или это Иванов Иван Иванович. Датчики такой химической сигнализации тоже регистрируют острую химическую аномалию в воде или воздухе. Если такая аномалия возникла, приезжает специалист с пробоотборником, а может быть и с автоматом. И разбирается на месте. Или по сигналу датчика пробоотборник автоматически берет пробу. Смотрите, как хорошо. При нормальных традиционных системах экологического контроля приходится все время ездить, отбирать пробы, везти их в лабораторию и там проводить этот анализ. Многие тысячи, десятки тысяч проб отбираются и анализируются. А здесь проба отбирается только тогда, когда зазвенит датчик. Появляется такая логическая система — датчики экологической сигнализации как концепция – «ДЭС». Мы посмотрели со специалистами, что делать с этими датчиками, куда их включать? Оказалось, что и по протоколам обмена и по способности передавать большие потоки информации существующие сейчас линии связи пожарно-охранной сигнализации, готовы принять туда и третью сеть – датчики экологической сигнализации. Это наша концепция ДЭС, которой я горжусь.

– Потрясающе! А есть на Западе какие-нибудь аналоги?
– Такой нет. Там идеология немножко другая. Есть, конечно, автоматические датчики, которые контролируют некоторые параметры. Но всегда стоит вопрос, что контролировать. Человек знает около 10 миллионов соединений. Изучено, описано, в каком-то количестве синтезировано. Мировое хозяйство использует как-то, то есть нарабатывает в заметных количествах, использует, перевозит не более миллиона соединений. Если мы соберем все абсолютно нормативы, все предельно допустимые концентрации, временные нормативы, данные, ну, скажем, международных конвенций по максимально возможным концентрациям того или другого вещества в той или иной среде.

То есть составим все таблицы, где будет вещество и концентрация, вещество и цифра, — мы не наберем больше шести тысяч наименований. То есть на миллион соединений не более шести тысяч нормированы. Понятно нормированы самые часто встречающиеся. Но в принципе можно ожидать самых неприятных неожиданностей. Поэтому возникает вопрос, что контролировать. Наши западные коллеги на симпозиумах любят друг перед другом хвастаться: «Мой датчик измеряет 16 параметров». «А моя станция автоматического контроля вдвое лучше – 32». Понимаете – это смешно. Нужен совершенно иной подход. Интегральный параметр, который показывает, что данная система подверглась экологической нагрузке, подверглась какому-то значимому для биоты изменению.

РОЖДЕННЫЙ НЕНАВИСТЬЮ
– А что, есть такой путь?
– Есть путь, неочевидный. Не потому, что все глупые. Не подумайте, что я хвастаюсь. Говорю об этом потому, что мы нашли его, благодаря анализу юридического поля. Это потрясающе! Когда рукой биологов, экологов, химиков водит закон. Это мне очень нравится. Я с большим удовольствием это всегда передумываю. Это действительно красиво! Понимаете, мы сейчас живем в очень сложных условиях. Академия Наук ну, скажем так, финансируется из рук вон плохо. Но у нас есть святое право – заниматься тем, что нам интересно. И это позволяет безошибочно выбирать такое направление исследования. Когда возникла концепция датчиков экологической сигнализации, тогда сразу же возник вопрос, что же использовать в качестве таких датчиков. Поскольку так не формулировалась задача, и разработок не было. Существует огромное количество таких приборов, которые можно приобрести. Существуют даже в продаже какие-то извещатели, которые поднимают тревогу, если в атмосфере в помещении появляются какие-то опасные вещества. Но ничего подобного пока пригодного для работы в автоматическом автономном режиме, без обслуживания, без заправки реагентами, нет. Но есть ИКР. Есть попытка найти решение.

– Какое же это решение?
– Понимаете, самые красивые, самые сильные вещи рождаются либо из любви, либо из ненависти! Вот это было решение, родившееся из ненависти.

ХОРОШЕЕ ЖЕЛЕЗО
– Кроме стандартов наших, есть международных, которые все мы обязаны использовать, есть очень важный показатель, который говорит об экологическом благополучии водных систем. Это суммарное содержание органического вещества в воде. Если сумма органического вещества в воде резко меняется, то это не суточное колебание, не сезонное, а, скорее всего, это мы заметили залповый сброс в эту водную систему. Методы, обязательные для применения во всем мире, регламентируемые международным стандартом ISO6060.

По этому международному стандарту все экологические лаборатории обязаны определять критерий суммарного содержания органического вещества в воде, так называемое ХПК — химическое потребление кислорода. Потому что ХПК, это, сколько миллиграммов кислорода потребуется, чтобы окислить органику, растворенную в литре воды. Методика родилась в 20-е годы прошлого века. Она модернизировалась, но сохранила свои ужасные пороки. Берется проба воды. Добавляется серная кислота. Концентрация высокая. Вот эта сернокислая смесь кипит при 130 градусах. Добавляется бихромат калия – сильный окислитель. Добавляется серебро — осадить хлориды. Добавляется ртуть как катализатор. Все это кипятится с обратным холодильником по стандартной методике 4 часа. Есть ускоренная. Можно в полчаса вложиться. После этого проба осаждается и оттитровывается, смотрят, сколько осталось бихромата.

Либо титруют, либо фотометрически. Пересчитывают. А сколько потребовалось бы кислорода, чтобы сделать такое же окисление, как бихроматом в литре этой воды. И получают отсчет, в лучшем случае один раз в час цифру плюс-минус 40 процентов по этому стандарту. Но больше того, получают еще огромное количество отходов, по которым Красный Бор плачет. Там серная кислота, хром трехвалентный, хром шестивалентный, ртуть и серебро — между прочим, тоже тяжелый металл. Я прекрасно понимаю, что есть у нас богатые, хорошие лаборатории, типа лаборатории, которая сама себя контролирует в «Водоканале».

Но есть бедные лаборатории. Я когда прихожу к ним в гости, я никогда не задаю им бестактный вопрос, ребята, а куда вы деваете эти отходы вашего анализа? Я знаю, об этом спрашивать нельзя. Больше не пригласят. Вот мы возненавидели эту методику, мы прекрасно понимаем, что сделать автомат, который воспроизводит, просто. Во Франции, Южной Корее они есть Только стоят десятки тысяч долларов. Весят десятки килограммов, а то и сотни. Они категорически непригодны, чтобы работать в реальном времени. Мы должны создать прибор, маленький и дешевый. Чтобы он окислитель вырабатывал сам себе, в любой точке. А в любой точке есть воздух, кислород. Если мы из кислорода получаем озон, у нас есть прекрасный окислитель. Принцип простой. Поток воды, которую контролируют, смешивается с потоком воздуха, который пропущен через озонатор, два маленьких дешевых насоса. Маленький озонатор. Камера, где смешиваются пузырьки воздуха с потоком воды. Когда озон окисляет органическое вещество, растворенное в воде, возникает свечение. Хемилюминесценция.

Чем выше свечение, тем больше органики. И вот такой приборчик работает в реальном времени. Он не вырабатывает вредных веществ, потому что остаточный озон потом поглощается прямо в нем. Анализ этот ничего не стоит. Потому что реагентов не нужно. И мы такой приборчик стали ставить на трубу на выходе очистных сооружений. И на кораблике. И впервые в мире мы прошли на корабле, прописывая сумму органических соединений в воде, прошли по всей Марьинской системе. Было очень интересно. Такие приборы оказались очень удачными. Мы сами ведь их не разрабатываем. Наша лаборатория, единственная, наверное, в Академии наук лаборатория, которая разрабатывает новые методы химического и экологического анализа. А приборы делают приборостроители. Слава богу, в Технопарке Политехнического института есть фирма много лет делающая озонаторы для медицинских целей. Мы вкупе с ними работаем, и эти вещи совместно с ними облекаем в железо. Такое профессиональное приборное хорошее «железо». Сейчас мы с «Рубином» начали работать в этом направлении.

ЧИСТОТА МОРСКОГО ОГОРОДА
– Почему-то к этим разработкам больше всего внимания мы наблюдаем со стороны Китая, Кореи, Вьетнама.

– Интересно, чем это вызвано?
– Ну, это морские страны. Дело в том, что озоновый метод оказался работоспособным в морской воде. Чего не может традиционный метод. А контроль морских акваторий с точки зрения безопасности тоже очень важен. Там сейчас выращивается много морепродукции. И они должны быть уверены в ее качестве.

В 2000 году Китай первое государство в мире, которое вырастило больше морепродуктов, нежели выловило. Не потому что мало выловил, а потому что много вырастил. Такую маленькую революцию совершил. 24 миллиона тонн. Молодцы! Потом возникли еще другие методы, связанные с использованием ультразвука, связанные с использование фотолиза, других эффектов. Но самый «далеко зашедший» в области настоящего приборного, инструментального воплощения – метод, связанный с озоном. Получилось очень хорошо. Защищаются очень активно ребята. Хорошие публикации по этому поводу выходят. Наши студенты, аспиранты, очень гордятся тем, что работают по этому направлению.

Есть два симметричных параметра — сумма органики в воде и сумма неорганики в воде. Так вот, сумма неорганики в воде измеряется по критерию электропроводности, а сумма органики по критерию хемилюминесценции при окислении озона. Сто лет назад во время русской полярной экспедиции впервые была измерена сумма неорганики по электропроводности в воде с борта корабля, и делал это молодой капитан-лейтенант Александр Васильевич Колчак. Прошло чуть меньше ста лет, и мы симметричный параметр сумму органических соединений в воде с борта корабля сделали. Наши аспиранты и студенты очень счастливы и горды тем, что продолжают дело Колчака.

СХВАТИТЬ ЗА РУКУ
– Дальше возникает следующий этап. Предположим, мы будем развивать направление. Будет возникать серьезная правовая поддержка. Она будет возникать, потому что за этим направлением стоят очень серьезные поступления в бюджет государства. За ним стоит проблема снижения экологической преступности и повышения экологической безопасности. Но это полдела. Мы научились, допустим, хватать за руку человека, который аварийно, либо нелегально обеспечивает сброс или выброс. Понятно это тот самый след. Дальше можно вести следственные действия. Найти источник, а потом то физическое лицо, которое либо сделало это, либо найти распоряжение, сделать это. Дальше возникает та цепочка следственных действий, которая привычна.

ЭКОЛОГИЧЕСКАЯ МИЛИЦИЯ
– Есть и еще одно преимущество. Помните, много раз пытались создать отделение экологической милиции. Их создают, потом «разгоняют». Кстати, создают чаще, чем разгоняют. Но почему разгоняют. Потому что неясно, чем они должны заниматься. И вот молодые, здоровые, хорошо проинструктированные люди, имеющие полномочия, имеющие права, бедные вынуждены гонять бабушек, которые мусорят около своих лотков. Это, конечно, не дело. Когда появилась концепция датчиков экологической сигнализации, стало понятно, что должна делать экологическая милиция. Есть три силы: датчики пожарные, датчики охранные, датчики экологические. На пожарные датчики реагируют пожарные службы. На датчики охранные – охранные. На датчики экологические — реагирует экологическая милиция. Все логично. И главное, понятная, привычная последовательность действий, которым учили этих профессионалов. Полдела схватить за руку того, кто сделал залповый сброс.

– А на разлив ртути органика прореагирует? Или жидкости для снятия лака?
– На разлив ртути — нет. Но даже если в водную систему попали вещества, которые напрямую не дают хемилюминесценции, то если эта система претерпела изменения, возникает совершенно другой фон. Либо погибают, либо сильно размножаются клетки фитопланктона. Соответственно меняется растворенное органическое вещество биогенной природы. Все равно возникает экологическая аномалия. Это тот случай, когда ХПК не измениться не может. Если есть нарушение…

– То есть датчик просигнализирует непременно? Значит, на ртуть он тоже откликнется?
– К сожалению, на ртуть он откликнется не сразу. Потому что сам процесс реакции биоты на происшествие такого рода будет другим. Но дело в том, что на тяжелые металлы, в частности, на ртуть должны быть другого рода датчики. Принципиально нельзя построить датчик универсальный, который на весь многообразный мир органических и неорганических соединений дает одинаковый отклик.

– То есть, такая сеть может сопровождаться в дополнение какими-то специализированными датчиками на каких-то опасных производствах?
– Конечно, больше того, может существовать какая-то иерархия, когда датчики следующих ступеней включаются по сигналу датчиков первой ступени. Они дают дополнительную информацию. Эта сеть может быть такой открытой системой, куда включены и арбитражные лаборатории, куда «добро» поступает, когда сказано «да» на всех предыдущих ступенях. Это такое просеивание, такой скрининг, когда мы на серьезный, очень дорогостоящий анализ поставляем только ту пробу, в которой достоверно что-то есть. Это очень экономный подход.

– Скажем, диоксиновая проба, которая очень дорога…
– Да, это отдельная сказка. Сейчас от одной до 4 тысяч долларов в разных странах стоит один анализ по диоксинам. Понятно, когда Вениамин Викторович Худолей говорит, что нужно провести такой анализ в Петербурге, и говорит о традиционной схеме. Представьте себе – тысячу проб по тысяче долларов — это уже миллион! Но если появится простой недорогой датчик, который скажет: «в этих пробах не может быть хлорорганики». «А вот в этих, скорее всего, они есть». То понятно, что из тысячи проб могут остаться три. И вот эти три пробы уже можно потащить на дорогостоящий анализ. Такая методика, которая позволяет отсеять пробы, в которой заведомо не может быть искомого вещества. А все остальные пробы оставить на дальнейший анализ.

ОТПЕЧАТКИ ПАЛЬЦЕВ
– Следующий вопрос: «А кто виноват?» Чтобы на него ответить, тоже нужна экологическая криминалистика: процедура доказывания тождества (криминалист не говорит: «идентификация») вещества, найденного как улика, веществу, находящемуся в потенциальном источнике. Это похоже на фингерпринт — анализ отпечатков пальцев. Понятно, что каждая сложная смесь, – а мы в основном имеем дело с достаточно сложными смесями: это и нефтепродукты и продукты органического синтеза, которые где-то нарабатываются, – это всегда не чистые вещества, а вещества, состоящие из десятков, сотен компонентов. И их состав, их хроматограмма как раз тот отпечаток пальцев, который можно сравнить, сопоставить. Здесь мы тоже сделали довольно много. И сделали это благодаря тому, что у нас есть коллеги в институте, которые разрабатывают потрясающие математические методы обработки вот таких сложных двумерных, трехмерных графических объектов.

– Вы нам их назовете?
– Это лаборатория Виктора Ивановича Горного, которая в разных диапазонах спектра обрабатывает дистанционные изображения поверхности земли. Они создали то, что называют «виртуальным объективом» – компьютерную программу, которая заменяет объектив высокого разрешения, реально сделанный из стекла. И картинка, которую никак не прочесть, благодаря использованию этого метода математической обработки, приобретает четкость. Такая картинка это трехмерный объект, у нее есть координаты, высота, допустим, ландшафта. А у нас двумерный объект, у нас частный случай.

У нас есть некая кривая. Искандер Шамильевич Латыпов, научил нас, адаптировав свою программу для обработки хроматограммы, применять его методику. Оказалось, что одну пробу с не очень хорошим разрешением можно привести в такое состояние, чтобы посчитать вероятность случайного совпадения, представить ее в виде графических идентификационных алгоритмов, которые привычны для юристов, и представить ее как систему неких зональных кодов, с помощью которых они обрабатывают подобного рода графическую информацию. То есть химики, представляя результаты своих исследований, заговорили на том языке, который звучит в процессе судебного состязательного разбирательства. Понимаете, очень важно говорить на языке страны…

–…в которую вступил.
– Да. Причем, что интересно, это процесс взаимный. Тут одна милая дама, капитан милиции, теперь уже не капитан, наверное, а поболее, – Харабара Людмила Алексеевна, – защищала кандидатскую. Первая диссертация в университете МВД по специальности «уголовный процесс и криминалистика» была связана с экологическими преступлениями. Мы с ней много работали в процессе создания диссертации. В начале дискуссия звучала примерно так: «Людмила Алексеевна, вам же, наверное, трудно оценить экологические последствия реальные, потому что вы не знаете, как биота реагирует на это, как реагирует на это». Она отвечала: «Мне и не интересны вопросы чисто экологические, потому что я всегда поставлю вопрос перед экспертам». Я возражал: «Чтобы поставить вопрос перед экспертом, нужно знать, о чем спросить. И вообще хорошо поставленный вопрос – половина ответ».

И вот от сознания того, что «я сформулирую вопрос эксперту» до сознания того, что «я буду изучать экологические проблемы», путь оказался очень недлинным. Сейчас очень много юристов-профессионалов, которые стали работать в области экологического права, получают второе высшее, либо сами интенсивно самообразовываются в области классической биологической экологии, в области экологической безопасности. Это отрадная тенденция. Мы так хорошо пошли навстречу друг другу, что я доволен, и как кот млею.

И оказалось, что вещи связанные с «фингерпринтом», можно сделать более достоверными, более красивыми, более дешевыми, более простыми с помощью озоновых технологий. Мы сейчас много работаем с методами изучения окружающей среды, когда озон используется как окислитель. Это и объекты почвы (оказалось, что когда мы прожигаем пробы почвы озоном, выгорает такая кривая дожигания). Они работают и при анализе воздуха, атмосферы. С Геофизической лабораторией мы об этом говорили.

«ЗВЕРИНЫЙ ОСКАЛ»
– Мы хотели узнать ваше мнение о выбросе бромистого водорода у нас в городе в марте. Нас заинтересовало это в плане использования вашей методики.
– Это случай, который иллюстрирует необходимость создания системы датчиков экологической сигнализации. Я понимаю, сейчас технологическая культура утрачена. Когда возникло очень много организаций, контроль теряется. И хотя я надеюсь, что государственный экологический контроль будет восстановлен, пока получается, что арендаторы и субарендаторы творят на химических производствах, что хотят. И таких неприятностей будет много. Я очень боюсь неприятностей на таких серьезных заводах, как Охтинский химкомбинат, потому что если утечка бромистого водорода, относительно маленькое горе. То если возникнут более крупные аварии, те вещества, которые там хранятся и находятся в переработке, они могут показать свой «звериный оскал». Тот самый случай.

Если бы в помещении, где принципиально возможна утечка галогенводородов, стоял датчик, – а извещатели такого рода есть, – то он поднял бы тревогу. И либо пробоотборник автоматически взял несколько литров воздуха в этот момент, либо туда приехала по тревоге, ну, я не знаю, на лошади, на вертолете, на джипе экологическая милиция с пробоотборником и автоматом. Тогда можно было бы выяснить и факт, выяснить и виновного, и все прочее. То есть, понимаете, экологические преступления, – еще раз повторю – преступления квалифицированные. Когда произошла эта утечка, наверняка, персонал этого цеха постарался скрыть следы выброса.

– Он, вероятно много раз старался… И в последний не вышло.
– Конечно, галоген водорода, это очень неприятные вещи. Но я очень боюсь, что кроме бромистого водорода там могло быть что-нибудь еще. Я не имею никакой информации официальной об этом. Но знаю, что многие жители города, и студенты, находящиеся в подветренных районах, ощутили.

– Мы в это время ехали с дочерью в бассейн и почувствовали запах, который нам потом описали, как запах бромистого водорода.
– Я знаю, что очень многие дети в детских садиках, которые близко расположены, чувствовали себя плохо… Это еще пример того, насколько сигнализация важна. Похожие системы, не такого принципа и типа существуют во многих странах. Они могут контролировать один-два параметра, один класс соединений, которые типичны, допустим, для технологии этого завода.. И вот если в Германии, допустим, у хозяина горит завод. Он спешит спасать не свой сейф с евро. Он спешит, бежит спасать этот прибор. Потому что, если приборчик будет молчать полчаса, то он заплатит столько, сколько стоит максимально возможный залповый сброс или выброс за эти полчаса.

– Как это справедливо…
– А если, не дай Бог, это повторится, у него отберут лицензию на производство. Я думаю, что-то такое должно возникнуть и у нас. И мы стараемся по мере сил этому способствовать.

– Ради этой фразы стоило лететь самолетом, вертолетом и скакать на лошади, особенно если это сбудется в нашей жизни…

ГРАНАТА С ВЫНУТОЙ ЧЕКОЙ
– Знаете, сбываются, как правило, те вещи, которые приносят государству определенный доход. Я должен сказать, что очень многих это пугает. Наших коллег химиков из «Водоканала», это испугало. Когда по прямому указанию председателя Совета Федерации Сергея Михайловича Миронова, — он подтолкнул это дело, чтобы город его финансировал, а испытывал и поставил у себя «Водоканал». Мы обратились туда, и «Водоканал» вел себя так, как будто мы ему принесли гранату, вынули чеку и положили на стол, придерживая.

– А о чем шла речь?
– Об этом приборе. Мы говорили с Кармазиновым [генеральный директор «Водоканала» — ред.] Он был у нас в лаборатории и сказал, да, это очень интересно. И мы можем его поставить выше по течению, и за полчаса за час знать, что к нам идет грязная вода, и сможем добавить флокулянт и перейти на аварийное снабжение. Мы можем поставить его работающим в реальном времени на выходе в нашей системе водоподготовки и включить его в АСУТП (автоматическую систему управления технологическим процессом водоподготовки) как датчик обратной связи. Это хорошо, я буду это поддерживать». А когда мы пришли официально. Ну, как формальный заказчик. Мы полтора миллиона приносили, принесли этот прибор. Только просили, – ребята, поставьте его. Мы говорили с его заместителями и Галиной Феофановной Глущенковой, которая руководит вместе Николаем Павловичем Ушаковым Центром контроля качества воды.

И когда нужно было подписать документ, они испугались. Я кстати, используя этот прибор вне стен лаборатории, скажу спасибо «Водоканалу». Каждую субботу я прошу своих студентов и аспирантов в тех местах, где они живут, из водопровода отбирать пробу воды и притаскивать сюда. Я наблюдаю такую вещь. – во всех водотоках города у всех водозаборов показатель органики в воде растет. Это понятно, тает снег, смывает все, что накопилось в городе. Вода сильно весной при таянии снега загрязнена. А вода в водопроводе делается чище. Это говорит о том, что весну во всеоружии встречает «Водоканал». И значит, он работает, работает хорошо.

– А во время штормов в Ладоге?
– Бывают любопытные штуки. Я например, не мог отличить качество воды ладожской от воды в водопроводе в поселке имени Морозова. Похоже, там без фильтров гонят ту же саму воду. Разные бывают казусы. Например, мы установили прибор один на корабле. И корабль постоянно писал, что происходит у него под днищем. Потом пристал к берегу, чтобы сдать грязные воды в канализацию. То ли не сработала своя судовая команда, то ли береговая. То ли фланец поизносился, корабль зарегистрировал залповый сброс, виной которого был сам. Сам себя поймал. Не буду называть, какой корабль. А то больше не пустят. Мы много работали с «Гранитом». Первые природоохранные суда типа «Заря 2» оснащали нашими приборами. Потом мы пошли дальше.

– Пошли дальше от них? То есть, перестали их оснащать?
– Когда концепция выработана, нам дальше не интересно. Мы же не инженерия. Мы Академия Наук, понимаете?

СВОИМИ ГЛАЗАМИ
Мы вам покажем ещё один из наших приборов. Эта такая коробочка, куда вкладывают таблетку. Маленький тестер, чтобы определить загрязненность воды нефтью.

– Сколько он стоит?
– На большой серии, может быть, сможет стоить тысячу долларов или поменьше. Знаете, приборы должны быть двух типов: «кляузники» и «лаборатория в кармане».

– В общем, недешево. Хотя конечно, приятно, что не десять тысяч.
– Если брать датчики охранной сигнализации, то вы поймете, что это удивительно скромная сумма…

– Я понимаю, но если речь идет об обязательном оснащении.
– Как вы думаете, сколько могут стоить датчики в банке Менатеп?

– Ну, сколько?
– Не знаю! Но это будут цифры очень высокие…

Дальше мы еще немного поговорили о приборах. Отбор проб может производиться простым путем. Часто даже подручными средствами.Сейчас в лаборатории Воронцова разрабатываются тест-методы. Маленькие карманные приборы, с помощью которых можно провести в полевых условиях аналитические процедуры. Например, для контроля следовых количеств нефтепродуктов в воде. Им можно воспользоваться прямо на местности. Есть этому прибору одно смешное применение, посмотреть, какой на самом деле бензин вам продали. «Но так мы его не предлагаем. Потому что пулю можно получить», — признался ученый. Прибор в может запомнить в своей памяти тысячу проб. Может работать с компьютером. И потом мы снова вернулись в разговоре к датчику экологической сигнализации.