В традициях джазменов не играть на похоронах своих собратьев скорбные мелодии. Я не джазмен. Просто с детства люблю джаз. А для Бориса Пустынцева джаз был и жизнью, и любовью, и свободой. Мы не были с ним друзьями. Он был мне как старший брат. Поэтому я исполню – как могу – светлый блюз. Наверное, еще сильнее джаза Борис Палыч любил свободу. И ненавидел несправедливость. Поэтому и получил свою десятку строгого режима, за то, что осмелился с друзьями выступить в защиту раскатанной советскими танками Венгрии…

Увидел я его в «Гражданском контроле» в разгар «дела Никитина». Александр сидел на улице Шпалерной в изоляторе ФСБ. Уже прошла первая пресс-конференция по его делу в Доме журналиста, на которой был первый адвокат Никитина. Тот еще фрукт. Уже прозвучали на этой пресс-конференции слова Фредерика Хауге: «Никитин – наш сотрудник, обвинение его в шпионаже – это обвинение, брошенное всей «Беллоне». Мы отстоим нашу честь! И честь Александра!..» Вот тогда Борис Павлович Пустынцев и Юрий Иннокентьевич Вдовин решили – тут нужен Юрий Маркович Шмидт. И появился блистательный, язвительный Шмидт. Начался долгий, изматывающий душу юридический марафон. И вдруг – как гром небесный – прозвучал телефонный звонок. Юрий Иннокентьевич Вдовин, ликуя, кричал в трубку:

– Терешкин, бери ноги в руки. Беги на Шпалерную. Сейчас будут выпускать Сашу.

Как я тогда не попал под машину, одному Богу известно. Прибежал, когда Никитин уже сидел в машине, и она трогалась. Улыбающийся Шмидт рядом с Пустынцевым и Вдовиным стояли, освещаемые вспышками фотографов.

Тот самый Никитин

21 декабря 1996 года, крохотная кухня квартиры каперанга запаса Никитина. Прошла только неделя после его выхода на свободу; у Александра севший голос, бледное, «тюремное» лицо. Отсюда его уводили «орлы» ФСБ ранним февральским утром. Он готовит кофе, долго ищет что-то в стенном шкафчике, извиняется: понимаешь, забыл за десять месяцев, где что лежит…

Мы внимательно приглядываемся друг к другу. Он, сидя в камере изолятора ФСБ, слышал обо мне немного. Я, бросившись на его защиту, знал о нем немногим больше. Зато хорошо знал его тестя, вице-адмирала Евгения Чернова, верил жене Александра, Татьяне. Для меня в том феврале наступил момент истины. И я сделал свой выбор. Позади было горчайшее расставание с любимой газетой «Час пик», перешедшей под контроль ФСБ. Я знал, что с первого января стану безработным, контракт со мной «Московские новости» решили не продлевать. В кармане лежала повестка в суд. После моей статьи в «Час пик» «Дело Александра Никитина: ФСБ решила заткнуть рот экологам» адмирал Ерофеев решил, что я попрал его честь и достоинство.

Поначалу разговор с Александром буксует. Но вдруг выясняется, что мы – земляки. Его мама живет в Виннице, он сам часто бывал в моем родном Львове, и очень может быть, что в одном и том же пивбаре «Под башней» мы пили горькое львовское пиво. И мы с наслаждением начинаем «балакать» на украинском. А уж потом говорим о докладе «Беллоны», ржавеющих атомных субмаринах, текущих бетонных хранилищах…

«Секрет» на миллионы долларов

Крутится кассета в диктофоне. За спиной у Никитина окно, и меня не покидает ощущение, что сквозь стекло нас рассматривает огромный, ледяной, недремлющий глаз. Интересно, сколько «жучков» завелось в квартире «узника совести»?

– А ты не думай об этом, – говорит он, – иначе свихнуться можно. Я не делал ничего противозаконного, тайного. Пусть они прячутся и подглядывают. Мы действуем совершенно открыто.

Я жадно расспрашиваю о работе в «Беллоне», что бы он сделал для радиационной безопасности Кольского полуострова в первую очередь, если бы Запад выделил миллионы долларов. Удивляюсь, почему именно глава об авариях и катастрофах атомных подлодок в докладе «Беллоны» вызвала у ФСБ такое бешенство. Какие тут могут быть секреты, весь мир это знает давным-давно, печаталось все в книгах, газетах и журналах.

– А ты где-нибудь видел официально изданный в правительственной газете список этих аварий и катастроф? – отвечает он вопросом на вопрос. – Не видел! Десятки тысяч офицеров и матросов служили на атомных субмаринах, попадали в аварии, облучились. Высокие дозы «хватали» и ремонтники. После распада СССР они стали «чужими», потому что живут на Украине, в Белоруссии, Молдавии. И теперь, когда начались спровоцированные облучением тяжелейшие болезни, на лечение которых нужны большие деньги, они пишут в наше Министерство обороны, звонят, умоляют: дайте справку, что я служил на той самой лодке, вы ведь знаете, что была авария, помогите, я ведь честно служил нашей великой Родине. А в ответ – тишина. Сколько горемык умерло, так и не дождавшись никакой помощи. Даже граждане России годами добиваются такой справки. А без неё не выдадут удостоверение ветерана подразделений особого риска. Поэтому мы должны сделать все для того, чтобы Россия напечатала официально список всех этих аварий в «Российской газете», это положено сделать по Закону о государственной тайне. Не должны засекречиваться ни аварии, ни катастрофы, ни льготы, которые пострадавшим полагаются от государства.

И мне становится ясной еще одна тайная пружина, двигавшая это «дело»: речь идет об исках на десятки миллионов долларов. Это нашего российского отставного подводника можно «футболить» годами. Стоит только опубликовать перечень аварий и катастроф в правительственной газете, как посыплются судебные иски от пострадавших подводников, заброшенных волею судеб в Америку, Францию, Германию…

Право говорить правду

В апреле 1998 года судебный процесс по делу Никитина еще длился как ночной кошмар. И как-то раз, когда я пришел в «Гражданский контроль», Шмидт, Пустынцев и Вдовин сидели над какими-то документами. И Пустынцев сказал:

– У нас появилась идея: мы защищаем Александра Никитина, его право говорить правду о радиационных бедах на Кольском полуострове. Но такое же право есть у каждого. У каждого. Но ведь нам просто не дают сказать правду. Узнать. Государство схватило за горло и давит. Тебе ли не знать? Мы решили, что нужно создавать Экологический правозащитный центр «Беллона». Чтобы любой гражданин мог обратиться к нам – помогите, мои права на чистый воздух, воду, лес ущемлены.

Вот так и появился наш центр. И с того года он защищает наши права.

С Борисом Палычем я в последний раз виделся в Осло несколько лет назад. Он курил, стал вспоминать лагерь, друзей. Сидел седой как лунь, мудрый, все понимающий. Потом вздохнул: иных уж нет, а те далече…

У Бориса Павловича Пустынцева есть только одна правительственная награда. Офицерский крест ордена Заслуг Венгерской Республики. У СССР и России он не выслужил ничего. Да и не взял бы…